Оружейный художник. Часть I

Оружейный художник. Часть II  Часть III

От редакции. 13 октября 2017 года исполнилось 95 лет со дня рождения известного художника и оружиеведа Александра Борисовича Жука, чьё имя известно каждому любителю огнестрельного оружия в нашей стране. Без его справочных изданий уже невозможно представить отечественную оружейную литературу. В этом номере мы начинаем публикацию отрывков из книги «Оружейный художник. Памятные записки А. Б. Жука». Готовящаяся к изданию книга основана на материалах личного архива Александра Борисовича. Автор-составитель — сын художника, Юрий Александрович Жук.
В связи с выходом в свет моей книги «Револьверы и пистолеты» мне довольно часто приходится слышать вопросы: «Как пришло к вам увлечение оружием?» и «Почему вы свою жизнь посвятили этой теме?». Такие вопросы, честно говоря, заставляют чувствовать себя, что называется, «не в своей тарелке». Поэтому всякий раз, когда я их слышу, мне начинает казаться, что посторонние представляют меня лишь в роли некоего «милитариста», не интересующегося ничем, кроме оружия. А ведь это не верно. Интерес к оружию, действительно, не оставлял меня всю жизнь, но помимо него у меня были и есть также и другие интересы.
Жизнь моя сложилась таким образом, что этот первый мой интерес не стал моей профессией. В основном мне приходилось заниматься другими делами, а те достижения, которые имеются у меня в области изучения стрелкового оружия, возникли на базе не профессиональной, а всего лишь любительской. Но благодаря моей многолетней верности оружейной теме, благодаря упорному труду достижения эти получили официальное признание: компетентные организации издали мои работы, а читатель их доброжелательно принял. Таким образом, стрелковое дело хотя и является в моей жизни интересом № 1, но не является для меня интересом профессиональным.

 Моя профессия одна из самых творческих. Я — художник. И художник я прежде всего, даже и по отношению к своему интересу № 1. А что такое быть художником? Это значит не только по-своему «видеть» мир (подобно тому, как музыкант его по-своему «слышит»), но и в своей повседневной работе находиться в постоянном творческом поиске. Но повседневная работа складывается, конечно же, не только из одних творческих аспектов. Ведь настоящий художник не пребывает только лишь в «заоблачных высях» творческих фантазий, а является, прежде всего, гражданином и членом общества, которому он служит. Поэтому я, как и все нормальные люди, участвовал и участвую в этом созидательном процессе, посредством выполнения своих прямых обязанностей, возложенных на меня по службе. Но вот из-за характера моей работы и особенностей манеры, в которой я работаю, среди этих обязанностей у меня появлялось много и таких, которые требовали исключительно творческого подхода, причем в областях довольно разносторонних.
Не стану скрывать, что я вообще всегда был склонен к разносторонности интересов. Так, например, моя ещё детская тяга к коллекционированию (марок, монет, спичечных этикеток и пр.) со временем перешла в серьёзное увлечение, которое завершилось выпуском нескольких печатных работ. А интерес к фалеристике, безусловно, способствовал успеху на конкурсах по созданию композиций некоторых орденов (как отечественных, так и зарубежных) и помог в выпуске многих нагрудных знаков, в том числе и нескольких государственных медалей. В детстве я собирал гербарий, с увлечением коллекционировал бабочек, имел аквариум, самозабвенно занимался в авиамодельном кружке и увлекался авиацией (не довольствуясь «кружковыми» рамками), а также очень много рисовал. Рисовал я всё, но главным образом всяческую технику и батальные сцены, навеянные просмотрами кинофильмов «про войну». В рисунках я любил точность и не мог успокоиться, если не знал, как нарисовать ту или иную деталь изображаемого мной автомобиля, паровоза или самолета. И, конечно же, рисовал стрелковое оружие, давно подметив в нём его особую строгую красоту, которая с очевидной закономерностью также присуща некоторым предметам техники, которые своим внешним видом толь ко лишний раз подчёркивают гармонию своего внутреннего совершенства.
Таким образом, любование красотой форм предметов техники и, в частности, оружия было тем первоначалом, которое привело меня к изучению стрелкового дела и к работе над созданием книги об оружии.

Родился я в год, когда только что закончилась Гражданская война. Причём родился в одном из таких мест, где проходили фронты, т.е. где пламя этой войны поистине бушевало. И даже через несколько лет после этого, когда началась моя сознательная жизнь, отголоски и следы войны ещё во всем были очень свежи и ощутимы.
Из раннего детства я сохранил воспоминания о колоритных фигурах в будёновках, гимнастёрках с «разговорами», крест-накрест перепоясанных ремнями и звякающих на ходу шпорами и шашками. Вообще в памятных картинах моего детства военных вспоминается много.
В то далёкое время мне часто доводилось бывать в клубе профсоюза работников «Рабземлеса», в системе которого в г. Умани работал тогда мой отец. В клубе он принимал участие в налаживании какого-то радиотехнического оборудования и нередко брал туда с собой и меня.
В его помещениях и за его пределами было много интересного, например, стоявший за решеткой ворот и всегда привлекавший моё внимание фюзеляж от какого-то самолёта, различные макеты и т.д. Но больше всего мне нравилась военная комната, в которой, помимо занимающих меня плакатов, было и настоящее оружие. В специально сделанной пирамиде был целый ряд винтовок, которые можно было потрогать. Поэтому всякий раз я не упускал возможности поклацать их затворами или даже попытаться поднять винтовку, т.е. оторвать её на какие-то секунды от пола. Потом дома я рисовал виденные винтовки на больших листах картона и вырезал их по контуру. Конечно же, винтовки из картона не обладали желаемой жёсткостью, но из-за своего большего, на мой взгляд, сходства с винтовками настоящими они нравились мне больше, чем покупные игрушечные ружья,
К тому времени я уже видел некоторые образцы личного оружия. Например, наган милиционера со странной фамилией Решишко — родственника нашей квартирной хозяйки, сдававшей нам одну из комнат, который всякий раз приветствовал меня весьма оригинальным способом: взяв под мышки, подбрасывал высоко вверх. Помнится также и какой-то пистолет, который, пожалуй, был первым в жизни пистолетом, взятым мною в руки. Как далекий сон, я вспоминаю картину, на которой вижу себя в упомянутой уже военной комнате клуба, сидящим на коленях у сослуживца моего отца Ляшенко. Раза три-четыре он взводил у пистолета ударник, предоставляя мне возможность самому нажимать на спуск и наслаждаться звуком тихого отрывистого щелчка.

Переезд нашей семьи в Черкассы ещё больше способствовал «военизации» моих детских впечатлений. Черкассы тогда были тихим провинциальным городком, на уклад летней жизни которого большое влияние оказывали военные лагеря, примыкавшие к самому городу. Прямо напротив дома, в котором мы жили, находилось военное общежитие — двухэтажный восьми- или десятиквартирный дом с огромным то ли плацем, то ли пустырём позади. Там находились спортивные площадки с турниками, барьерами, брёвнами и т.п. и просто участки, заросшие высоким бурьяном, на которых мы — мальчишки со всего квартала — обычно устраивали свои игры.

Тон задавали, конечно же, дети военных. Нельзя было не заметить особую военную направленность этих ребят, которые во всём пытались подражать своим отцам: любили маршировать с походными песнями, а если играли, то почти исключительно в войну. Как правило, все они имели в качестве игрушек различные военные предметы: у кого была будёновка, у кого фляга, кобура или ещё что-нибудь в этом роде, и у всех, конечно, гильзы и горсти пуль, которыми они играли в бабки.
Постоялец-командир жил вместе с женой и в нашем дворе. Вспоминаю, как однажды я помогал ему чистить наган (по его указанию брал со стола и подавал ему отдельные детали), а когда он съезжал с квартиры и носил в пролётку свои вещи, я шёл рядом и, перегнувшись от натуги, тащил его винтовку, от счастья не замечая даже, что здорово царапаю себе руку остриём надетого «наоборот» штыка.
Из времён далёкого детства вспоминаются мне и игрушки мальчишек старшего возраста — предметы моей зависти: австрийский штык, примкнутый к деревянному игрушечному ружью, оболочка от настоящей гранаты, никелированный детский пистолетик Монте-Кристо, какие-то ржавые маленькие револьверчики без барабанов и других деталей и пр. Прочие же, «мирные» игрушки — деревянные клюющие курочки или кующие мужик и медведь, кувыркающиеся на проволочке клоуны, мячи, кубики, всевозможные «конструкторы», различные автомобильчики, паровозики и многие другие — почему-то оставили в моей детской памяти менее заметный след.
В мамах моих черкасских товарищей также было нетрудно угадать командирских жён. Они неоднократно устраивали на упомянутом мной пустыре стрельбы из мелкокалиберных винтовок и охотно давали стрелять и нам, мальчишкам. Именно тогда я впервые познакомился с терминами «молоко», «яблочко», «мазать», «пятёрка» (тогда она, а не «десятка» была центром мишени).

Однако от этого времени у меня остались и другие, отнюдь не праздничные воспоминания, связанные с грозным эхом прошедшей войны. Я хорошо помню, как на городском кладбище (сейчас на этом месте парк) при огромном стечении народа хоронили в братской могиле сразу около двадцати человек, погибших под Черкассами в схватке с бандитами. Даже по прошествии многих лет я как сейчас вижу перед собой эту траурную процессию. Помню я и длинный ряд красных гробов на кладбище, и траурный митинг, сопровождаемый минорными звуками оркестра и плачем близких. Помню и прокатившееся волной клацание затворов, взметнувшийся вверх и застывший лес штыков, а затем оглушительный треск ружейного залпа. И долго ещё продолжавшиеся об этом печальном дне разговоры потрясённых горожан.
А потом в моей биографии была Тула, — жизнь в городе оружейников, — и этот период, конечно же, тоже наложил известный отпечаток к формированию моего пристрастия к военному делу и стрелковому оружию.
Отец моего нового дворового друга Шуры Городниченко работал на ТОЗе, и в качестве распределявшихся на заводе дров получал отходы производства. Однажды утром к ним во двор въехал грузовик (такую диковину я видел впервые в жизни) и ссыпал около сараев огромную кучу… винтовочных лож и обрезков от их заготовок — точного профильного изображения ложи винтовки, но гораздо более плоского и лёгкого, а поэтому и более удобного для детских игр. «Дров» этих было так много, что нам, ребятам, совсем не препятствовали в выборе из них того, что нам нравилось. Вот уж было с чем поиграть в войну!Была в «арсенале» наших общих дворовых игрушек и ржавая рама от пистолетика Коровина — вероятно, какой-то брак, вынесенный с завода и в те времена считавшийся в Туле едва ли не таким же мусором, как, например, прохудившаяся кастрюля.
В те времена военно-патриотическая работа среди населения имела весьма широкий размах, и поэтому не приходится удивляться тому, что среди наглядной агитации того времени макеты военных самолетов были особенно популярны, в силу чего всевозможные модели таковых зачастую можно было встретить не только в фойе кинотеатров, но и даже в витринах магазинов, не имевших, казалось бы, ничего общего с военной направленностью. Под потолками же магазинов ОСОАВИАХИМА — их в Туле было два — раскачивались уже едва ли не целые эскадрильи. А в витринах этих магазинов, прямо с улицы, были видны ряды малокалиберных винтовок Смирнского, противогазы, разложенные веером гранаты, а также поблёскивающие краской тела макетов станковых пулеметов. Равнодушно проходить мимо этих магазинов я не мог, и вытащить меня оттуда было делом нелёгким, потому что их посещение было равносильно для меня посещению музея. В этих магазинах всё продавалось абсолютно свободно, и почти всё, что там продавалось, мне, конечно же, хотелось иметь. Но моей особой мечтой была малокалиберная винтовка, тем более что обладание ей было весьма престижно среди мальчиков-подростков. А поскольку я к таковым ещё не относился, то все мои просьбы очень легко отвергались родителями: «Ты ещё мал и до винтовки не дорос!»

В Туле жe усиление моего интереса именно к револьверам и пистолетам произошло и ещё по двум причинам. Во-первых, я познакомился в школе с мальчиком, отец которого работал на ТОЗе и имел немало специальной литературы (то ли каких-то справочников, то ли каталогов), которая была обильно насыщена изображениями револьверов и пистолетов. Я часто бывал у этого мальчика — Бори Евмененко — просматривал книги его отца и тщательно срисовывал из них изображения оружия, всё больше и больше постигая красоту его форм. А во-вторых, мне довелось увидеть, — причём не где-то мельком, на расстоянии, а у себя дома, — два, что называется, классических образца личного оружия, являющихся воистину шедевром оружейной техники. Это был наган моего дяди — Владимира Петровича Кононенко, служившего в РККА и останавливавшегося у нас проездом на несколько дней, а также браунинг ещё одного моего дяди — Николая Петровича Кононенко, также иногда гостившего у нас.
В то время у меня была тяжёлая травма (сложный перелом правого бедра) и я после пребывания в больнице оставался ещё прикованным к постели на несколько месяцев. Такое моё бедственное положение, конечно же, не могло не сказаться на усилении моей склонности к немобильным занятиям. Но и они истомили меня ужасно: надоело и чтение, и рисование в лежачем положении, и переборка каких-нибудь старых маминых шкатулок. Так надо ли говорить, каким праздником для меня было то время, когда я мог подержать в руках настоящий пистолет, поиграть им! Именно поиграть, так как мне было тогда только лишь 9 лет! Но надо сказать, что несмотря на мой столь юный возраст, эстетичность форм настоящего оружия воспринималась мной уже отнюдь не по детски. Я, например, мог просто держа перед собой пистолет, просто подолгу смотреть и смотреть на него, испытывая при этом нечто непередаваемое, но, конечно же, связанное с оценкой его красоты, обусловленной совершенством конструкции. Эти качества я видел в оружии и раньше. Помню, как я был буквально зачарован обложкой какого-то журнала, на которой был изображён матрос, обмотанный пулемётными лентами, с надписью «Аврора» на бескозырке и с ясно видимым наганом в руке.
Очень же распространённые среди моих сверстников оловянные пугачи, стреляющие бумажными пистонами или пробками, возмущали меня примитивностью и бездарностью своих форм, а также дикостью окраски (многие из них были окрашены в самые несусветные для оружия цвета — красный, синий или ярко-зеленый). А уж украшение пугачей цветочками меня просто коробило! (Ведь подобного «дизайна» никогда не существовало на настоящем оружии, а значит, и не должно было быть и на этих детских игрушках.) Поэтому в своих детских игрушках я отдавал безоговорочное предпочтение не лакированным пугачам с примитивными детскими формами, а ржавым (пусть и безнадёжно сломанным), но всё же останкам настоящего оружия.